Сон — это лекарство, способное исцелить истощенное недугами тело, а время, что неустанно бежит только вперёд, — лучший лекарь. Об этом всегда говорят целители, встречаясь с пациентами, чья хворь вытягивала из их тел последние силы, желая оставить после себя лишь пустую оболочку. Сон... Он должен даровать силы и бодрость, но почему же тогда вместо них — невыносимая тяжесть и сильная усталость?
Натаниэль шумно выдохнул, осторожно касаясь лица рукой — хотел смахнуть с себя сонную пыль в слепой надежде, что именно из-за нее в голове — густой туман, а тело словно неродное. Мужчина потер глаза и уставился потухшим взглядом в серый потолок. В звенящей тишине, заполонившей собой все покои, забравшейся даже в самые крохотные щели, снова раздалось тяжёлое дыхание.
Тишина. Герцог, нахмурившись, приподнялся на локтях и сел, облокотившись об изголовье кровати. Снова выдох, и тонкие губы искривились в горькой усмешке: одно жалкое движение, и все тело, измученное и истощенное, сводило от безумной усталости; и слабое сердце своими ударами словно вторило ему. Эльф, смахнув с глаз сальные пряди волос, окинул комнату беглым взглядом и осознал то, от чего в груди что-то странно защемило.
Он был один.
Под покровой утренней темноты — солнечные лучи неохотно пытались пробиться сквозь тонкую щель тяжелых штор — среди унылых очертаний мебели не было никого, кроме него самого. Ни Юнилии, привыкшей следовать только собственным желаниям, ни Элиота, что старался не отходить ни на шаг, даже самый крохотный, от своего господина. Здесь, в этих огромных каменных стенах, был только он один и больше — никого.
«Ушла все-таки?» — со страной лёгкостью, оставляющей после себя какую-то колючую горечь, подумал Натаниэль и невольно взглянул на дверь — до ушей долетали обрывки разных фраз, а также тихие шаги. Однако чем дольше он вслушивался в эти огрызки слов, разбивающиеся о дубовую дверь покоев, тем мрачнее и недовольнее становилось его лицо: на лбу проявились бледные морщины, а меж бровей, сведенных вместе, легла складка, выражающая сильное недовольство; и без того тонкие губы превратились в едва заметную нить — поджались. Пронзающий — и поражающий смертельным холодом — насквозь взгляд был обращен только на дверь. Пальцы, сжимающие пуховое одеяло, сильно, до белых обескровленных пятен сжали его край.
— А я надеялся на Ваше благоразумие, — ядовито прошипел Натаниэль, ощущая, как в груди вновь разжигается сильное пламя злости, раздражения и презрения; как оно, лаская извивающимися язычками медленно пожирало его душу, оставляя лишь обугленные сквозные дыры. — Оказалось, что его точно так же нет, как и здравого рассудка и гордости: Вы все также продолжаете мозолить мне глаза. Зачем Вы продолжаете оставаться тут? Вам некуда податься? Или Вы теперь что, моя служанка? — с ядовитой презрительностью выдохнул Натаниэль, чувствуя, как все тело медленно охватывает дрожь — раздражение разрывало его изнутри. — Восхительное падение: с герцогини до простой прачки! Вам самой-то не тошно от такой роли? Или Вы просто на большее не способны?
Мужчина продолжал смотреть на нее разъяренным взглядом, словно желая вгрызться в ее душу, вырвать из нее огромные клочья и выбросить эти кровавые лохмотья, как ненужный мусор. Однако Юнилия, как и в прошлый день, была глуха к его ядовитым словам: герцогиня прошла внутрь комнаты и вновь, видя перед собой только собственные желания, запела сказ о белом бычке!
— Вам было бы легче? — зашипел эльф, чувствуя, как еще сильнее закипает внутри него рвздражение, как злоба огромными волнами находит друг на друга; от скомканного дыхания стала часто вздыматься грудь. — Вам? Снова только о себе думаете, прикрываясь этими нелепыми благими намерениями? О, ничего не говорите — это и так понятно, потому что если бы Вы действительно беспокоились о моем самочувствии, то перестали бы втаптывать в грязь мое достоинство и давно бы убрались отсюда. Но нет. Вы все ещё тут и все ещё продолжаете убивать меня своей никчёмной «заботой». Она мне не сдалась. Уходите отсюда прочь, — процедил сквозь плотно сжатые зубы Натаниэль и рукой указал на дверь. — Оставьте меня в покое!
Что тогда, что сейчас — его слова для упрямой эльфийки являлись жалким набором звуков, лишенным всякого смысла.
— Ванну? — повторяя вслед за женщиной, произнес Натаниэль, вскидывая в недоумении бровь. — Вы тронулись умом, Юнилия? Какая, скверна ее дери, ванна? Кто Вам разрешал хозяйничать в этом доме, когда Вы — никто! Я не просил Вас приходить сюда, я не желал Вас видеть, потому что между нами нет абсолютно ничего, кроме презрения и ненависти друг к другу. Но Вы все равно вломились в эти двери и, возомнив себя хозяйкой этого дома, стали распоряжаться всем. Даже приказываете моим, не Вашими, слугам! — рычал герцог, задыхаясь от ярости, застилающей темно-алой пеленой глаза; лицо пылало от горячей крови, что разгоняло истощенное сердце по всему телу, — расползлись багровые пятна на бледной коже. — Кем Вы себя возомнили? Спасительницей? До чего же это смешно!
Последнее слово подобно брошенному кинжалу вонзилось в эльфийку, что без пререканий терпела все выпады своего бывшего супруга. Стойко выслушав его речи, из которых сочилась черная ярость, она вышла из пококев герцога, а вместо нее — Элиот.
Мальчишка-слуга, поджав уши, испуганно посмотрел на своего господина и пальцами вцепился в полы своей рубахи — было жутко смотреть на искаженное ненавистью лицо герцога, но отступать — поздно. Элиот, собрав в маленькие кулачки всю свою храбрость, сделал небольшой шаг вперед, как его тотчас остановил низкий, пронизанный бесчувственным холодом голос:
— Элиот, прикажи Теодору выдворить ее отсюда прочь.
— Простите, господин, но... я не могу этого сделать.
В ответ — безмолвная тишина, что скрюченными пальцами перебирала натянутые до предела струны напряжения. Натаниэль, приоткрыв рот, смотрел ошеломленно на своего слугу, а юный зверочеловек, пытаясь успокоить клокочущее сердце, ударами поднимающееся все выше и выше к горлу, — на герцога. Будто это была дурная шутка, слуховая галлюцинация, вызванная бредом воспаленного разума, эльф переспросил:
— Прости, что?
— Прошу Вас, поймите, госпожа Юнилия правда желает Вам помочь, от чистого сердца...
Изо рта вырвался рваный выдох, сотканный из бурлящего гнева, что обжигал тонкие стены души, оставляя после себя лишь изуродованные алые шрамы.
— Так, значит, и ты с ней?.. — хрипло произнес Натаниэль, касаясь лица дрожащей рукой. — Вот как. Теперь все понятно... — его трясло, как в лихорадочном бреду, а губы кривились в нервной улыбке; однако стоило только Элиоту снова сделать шаг, как герцог мгновенно вспыхнул, как промаслянный фетиль в лампе: — Когда у тебя появилось столько смелости, что ты вздумал идти наперекор своему господину? Заразился дурью этой Юнилии? Тогда неудивительно, что вы вдвоем спелись! Два сапога пара! — горячо выкрикнул он, потянулся рукой к прикроватной тумбе, схватил с нее толстую книгу и бросил ее в сторону зверочеловека, но слуга успел отскочить в сторону, и та с громким шелестом, ударившись о стену, упала вниз. — Убирайтесь вы оба! И ты, и она! Живо!
Мальчишка, пытаясь подавить в себе подступающее желание заплакать, в ужасе распахнул глаза и на дрожащих ногах попятился назад, к двери, за которой тотчас скрылся. По коридору, звонким эхом отскакивая от каменных стен, пронеслось громкое цоканье маленьких копыт. А Натаниэль, стиснув зубы до противного скрежета, задыхался от ярости, возмущения и усталости, что в одночасье ласково его объяла.
Возмутительно! Отвратительно! Мужчина часто и рвано задышал, облокотился о спинку кровати и нервно засмеялся: чувствовал, как злоба разрывла его изнутри, рвала тонкие стенки сознания, превращая их в клочья, и противиться этому не мог — в мечущихся из стороны в сторону мыслях только яростное пламя. Если бы... Если бы у него сейчас были силы, то он собственными руками вышвырнул бы всех на улицу, и ее, и его, и всех остальных слуг, что пресмыкаются перед совершенно чужой эльфийкой! Ведь только он здесь единоличный хозяин.
В этом полумертвом особняке.
Мужчина провел рукой по лицу, закрыв глаза, вобрал в легкие побольше воздуха и выдохнул, пытаясь успокоить пляшущие в душе огоньки гнева. В ушах стоял противный звон, словно истошный писк тысячи мышей: он густой пеленой медленно обволакивал сознание — оглушал, жадно пожирая все звуки, что в ужасе бежали прочь. Из-за этого звенящего шума Натаниэль не услышал, как комната в его покои вновь отворилась, впуская в грызущую темноту Юнилию, Элиота и ещё пара слуг, взволнованно переглядывающихся между друг другом. Эльф их не услышал, но увидел краем глаза размытые силуэты, что мелькнули рядом с ним.
От увиденного Натаниэль в ошеломлении распахнул глаза, забыв о том, как дышать; в сердце, отчаянно ноющее в груди, словно вонзились десятки крохотных игл, что медленно впивались в слабую плоть. Герцог нервно усмехнулся и, захлебываясь собственным ядом, что порождала ощерившаяся злоба, произнес:
— Что, это теперь Ваша свита подручных, которая валяется у Ваших ног, Юнилия?
И они молчали, как мертвые рыбы на прилавке на душном рынке! Только в растерянности — а, может, их действительно глодал стыд за свои поступки — отводили свои глаза в сторону. Эльфийка продолжала без слов смотреть на своего бывшего супруга потускневшим, лишенным искры жизни взглядом — сквозь него, как сквозь пустоту. Она направилась к Натаниэлю — а вместе с ней и остальные слуги — и приказала им помочь ей поднять герцога с кровати и одеть его, чтобы мужчина смог перенести зимний холод каменного поместья, что блуждал по коридорам и пустующим комнатам.
От этих слов, безжалостно разрушающих остатки мужской гордости, беспощадно втаптывающей ее в грязь, с языка герцога сорвалось: «Да что Вы себе позволяете?!» Но этот крик разбился о невидимую стену непонимания и слепоты, которую воздвигла сама герцогиня.
Это было унизительно, оскорбительно! Словно это он — никто, это его мнение — ничто, а также слова, произнесенные в стальном приказе, — пустой звук. Проглотить то, как топчутся на жалких осколках его собственной чести, он не мог.
Срываясь на гневную брань, Натаниэль тотчас встал с кровати и оперся рукой о стену — в глазах резко потемнело, а ноги слегка согнулись в коленях. Замер, оглушенный бешеным ритмом своего сердца, и тяжело задышал. Эльф, сжав руку в кулак, хотел было ударить по серому камню стены, но вместо этого резко и грубо отмахнулся от подошедшей прислуги. «Вы забыли свое место!» — рявкнул он и, чувствуя, как шелковой лентой, струющейся меж пальцев, ускользают остатки сил, облокотился плечом о стену, склонил голову в бессильном отчаянии — не уйти, не скрыться, не избавиться от ненужного внимания к себе! И все из-за слабости, пожравшей его тело. «Отвратительно...» — герцог рычал загнанным в ловушку зверем и с прищуром следил за действиями робеющих слуг. Едва они подошли, как Натаниэль вновь грубо оттолкнул их, но уже гораздо слабее, и только на третью попытку мужчина полностью в их власти.
Истязая самого себя невидимой плетью, что оставляла на душе пунцовые нарывы, за свою беспомощность, герцог только и мог огрызаться, скаля в чернильно-черной злобе клыки: если не действиями, то словами, что могли резать сильнее самого острого лезвия меча. Он плевался ядом, пока слуги одевали его, сменяя ночную сорочку на повседневный наряд, пока вели его по длинным коридорам поместья и пока Юнилия топталась в некогда своем будуаре, завершая последние приготовления.
Натаниэль стоял спиной к стене, вдыхая терпкие масла, что обжигали лёгкие, и молчал, испепеляя светловолосую эльфийку тяжёлым взглядом. Он следил за ней, провожая блуждающую по комнате герцогиню звериным прищуром, — не верил, отказывался верить в то, что его, герцога, история семьи которого насчитывала несколько томов в толстом кожаном переплете, насильно затолкали в будуар — его бывшей! — супруги. Да и с какой целью! Стиснув зубы до противного скрежета, эльф сжал пальцы в кулаки. Все тело поглотила сильная дрожь.
Вдох, выдох. По вискам и лбу, скатываясь по осунувшимся чертам лица, стекали капли пота — было жарко и от потрескиваюшего камина, и от травяного пара, и от внутреннего пламени изводящих до предела эмоций. Пару раз их удалось смахнуть рукой, но на большее не хватало сил. Взгляд упал на закрытую дверь напротив — не уйти, и от этого осознания мужчину захлестнула бурлящая волна отвращения к своему бессилию. Запрокинув голову назад, эльф закрыл глаза, продолжая тонуть в бездонном омуте ярости и злости.
Он открыл их, когда звонкий стук каблуков перестал сливаться с журчанием воды и тихим гудением в трубе камина, а приблизился к нему, вырывась из полотна монотонного звучания, и растворился в шумном эхе его сердца. Глаза в глаза. Холодное серебро против льда лазурита. Герцог смотрел на Юнилию, пытаясь безмолвным взглядом унизить ее, сказать без слов, что она — чужая душа в этом доме, но стоило только ей поднять его руки, расстегивая крохотные пуговицы то на одном рукаве, то на другом, как лёгкие тотчас стиснуло, выбивая из них остатки воздуха.
Глаза Натаниэля мгновенно округлились — забыл, как дышать от возмущения, что огромным комом застряло в глотке. Во рту все пересохло, а противная вязкая слюна только мешалась; мужчина шумно сглотнул. А когда ее пальцы коснулись ворота рубахи, то по всему телу словно прошлась волна ледяного огня, от которого сводило в бессильном гневе все мышцы.
— Вы обезумили?! — выдохнул прямо в лицо эльфийке Натаниэль, перехватывая ее руки за запястья и сжимая их изо всех оставшихся сил, но она лишь с легкостью вырвалась из нецепкой хватки своего бывшего супруга и сняла мягкую ткань с его плеч, убрала в сторону за ненадобностью.
Герцог, униженный и оскорбленный, стоял, не в силах вымолвить и слова, только в приступе немой ярости проклинал и себя, и Юнилию, что решила потешаться над его состоянием. Внутри его сердца, обращая в ничто остатки здравого смысла, всю пустоту заполоняла густым дымом ненависть, от которой кружилась голова. Эльфийка, решившая поиграть в простую служанку, опустилась перед ним на колени, потянулась за его сапогом, пытаясь аккуратно снять его. Вдох, выдох. Оставив обувь в сторону, она начала стягивать другой. Вдох... выдох. От этого раскрытые ладони сжались в дрожащие кулаки, на костяшках которых стали проявляться белые обескровленные пятна. Вдох...
Неожиданно тонкие пальцы женщины коснулись обнаженного торса, легли на горячую кожу, сильно ее сжимая, и следом, буквально через несколько секунд, скользнули вниз, к штанам. Сняли кожаный ремень, расстегнули пуговицы штанов... А Натаниэль продолжал смотреть, прожигая взглядом эльфийку, сверху — вниз. И от этого сердце в груди норовило разбиться о ребра.
— Отвратительно, мисс Юнилия? — шипел змеей герцог, наклонившись к эльфийке, что замерла на краткий миг, едва взяла грубую ткань штанов в собственные руки. — Я мерзок Вам, верно? Не стесняйтесь, говорите все, как есть: я помню Ваши мысли обо мне — читал их. О, Вы так хорошо описываете ненависть и презрение, что я мог бы даже пригласить гениев пера, показать им Ваши фразы, чтобы они смогли брать с Вас пример. Особенно, если учесть, что я чувствовал почти то же самое, — он отпрянул от нее, касаясь обнаженной спиной уже горячего от душного воздуха камня стены; исказив лицо в кривой узмылке, мужчина часто и шумно задышал, продолжая выплевывать слова, вскрывающие старые раны, в лицо герцогини. — Что, неожиданно такое слышать? А я скажу, почему: Вы привыкли думать только о себе. А теперь просто представьте, каково было мне осознавать, что придется делить ложе с той, что не вызывает никаких чувств в сердце, кроме ужаса и отвращения; как я пытался отвлечься от происходящего, без конца погружаясь в воспоминания о других женщинах, чьи образы опьяняли и действительно возбуждали. Просто подумайте, каковы были мои мысли в те моменты, когда вынужденно касался Вас. И все для чего? — он замолчал, желая услышать ответ из уст Юнилии, однако та молчала подобно рыбе, и тогда изо рта мужчины вырвался сдавленный крик: — Все ради долга, обязанностей и жизни, как у всех! А теперь от всего этого камня на камне не осталось, все разрушено, стало прахом!
Но все слова — как об стену, и эта намеренная глухота выводила эльфа, ступающего по лезвию ножа, из себя: шумно выдохнув, Натаниэль снова схватил Юнилию за руки, уже намеренно сжимая их до той боли, от которой герцогиня — точно, в этом не было ни капли сомнения! — захочет избавиться, однако... она не шелохнулась, продолжила терпеливо стоять даже тогда, когда по рукам начала расползаться бледная синева.
— Или я, или Элиот? — сказала она, безэмоционально взглянув на Натаниэля, и тот в следующий же миг прошипел:
— Не жалею видеть ни Вас, ни его. Убирайтесь оба.
Снова взгляд глаза в глаза, что пробивал душу насквозь, ломал ее на тысячи крохотных кусочков, из которых ничего больше не собрать, не склеить. Минуты шли, и силы, неожиданно вспыхнувшие необузданным пламенем в мужском теле, стали быстро угасать: утомленное сердце вновь застучало в груди, поднимаясь все выше, к горлу, ослабла хватка и руки безвольно опустились вниз. Опять оставалось лишь смотреть на то, как эльфийка стягивает с него последний элемент одежды, и стискивать зубы до скрежета, пытаясь не прикусить язык от эмоциональной бури, что надрывно выла в груди.
Вот он, миг, когда герцог, идущий рука об руку с королевской семьей, стоит совершенно нагой перед женщиной, что некогда была его супругой, и смотреть на нее — тошно. Он отвел взгляд в сторону, опустил голову, позволяя злобе и обиде вновь сойтись друг с другом в смертельном поединке. Рука Юнилии осторожно коснулась его, перехватила его за предплечье и уверенно, поддерживая мужчину, повела в дубовую ванну, над которой уже перестал клубиться эфирный пар.
— В который раз убеждаюсь, что наша свадьба была роковой ошибкой, потому что союз с Вами мне ничего не принес, кроме боли и проблем, — в очередной сквозь зубы произнес мужчина, застыв перед деревянной стенки ванны. — От Вашего самодурства я схожу с ума, оно невыносимо, Юнилия!
Легкий толчок, и шелк едва теплой воды приятно ласкал разгоряченную кожу, пытаясь успокоить разбушевавшиеся внутри души чувства и эмоции, что острыми лезвиями вспарывали душу. Вцепившись руками в края ванны, герцог продолжал следить за всеми действиями эльфийки, которая безустанно хлопотала вокруг, то подливая горячей воды, то добавляя в нее новые масла и соли, и... больше — ничего. На другое не было сил. Все испито до дна!
Даже когда герцогиня вышла из собственного будуара, эльф не предпринимал никаких попыток подняться, потому что он и без того чувствовал сильнюю слабость во всем теле. А сейчас... попробуй он встать, ступая на скользкие от воды доски, хватит ли ему сил, чтобы самому добраться до двери?.. Он закрыл глаза и глубоко вобрал в легкие воздух в жалкой попытке избавиться от напряжения, что толстыми цепями обвило все его тело.
Время бесшумно осыпалось крохотными песчинками на дно часов в томительном ожидании неизбежности, что наступила со знакомым стуком каблуков: Юнилия, держа в руках мочалку и мыло, подошла к Натаниэлю и приняла мыть его, взбивая пушистую пену, как малого дитя. Она черпала ковшом воду и выливала ее мужчине на голову, следом запуская руки в смольные волосы, разбирая их на пряди и массируя кожу, а затем — снова смывая все водой. Изредка кончиками пальцев дотрагивалась до его ушей, и эти мимолетные касания, случайные и неосторожные, каждый раз расцветали в груди алыми вспышками злобы, от которых Натаниэля начинало ещё сильнее трясти.
Она касалась его! Так легко и непринужденно, словно для герцогини — это всего лишь очередной ничего незначащий поступок, рожденный из ее самодурства! От этих мыслей, что закружились в голове разъяренным роем, сердце в груди герцога вновь пустилось в быстрый бег, но в следующую же секунду замерло, пропуская пару ударов, стоило худым рукам девушки, таким мягким и теплым, немного скользнуть вниз по шее и оторваться от его кожи — Юнилия убрала руки.
Снова глухой удар в груди. Какие-то неразборчивые слова, утопающие в журчании воды. Тихий, сдавленный выдох. Натаниэль сидел, замерев на месте и широко распахнув глаза, — смотрел вперёд, прямо перед собой, в пустоту. Ее прикосновения. Они... не вызывали отвращения?
Из подобных мыслей — резким рывком в реальность: Юнилия, смыв с головы мужчины последнюю пену, коснулась его рук, помогая встать, подняться на ноги. И снова — от касаний ничего, лишь необычное чувство тепла от рук — живых рук! — что мылили мочалку, поднимая небольшие волны из пены. Ничего... От этого герцог даже пошатнулся, словно норовя вот-вот упасть без сил обратно в воду, но успел наклониться и рукой оперется о край ванны. Вдох... Легкие резко обожгли пихтовые смолы, «поцарапав» собой горло, вынуждая мужчину прокашляться, и только тогда, когда дыхание выровнялось и горечь хвои неприятно осела на корне языка, мужчина медленно выпрямился.
В голове мысли кружились в хаотичном вихре, что становился быстрее с каждым ударом сердца: надежда, переплетенная с бесконечными мольбами, на избавление от скверны, пожирающей его с рождения, тусклой искрой вспыхнула в его душе — он хотел, отчаянно хотел верить в то, что все его попытки, обращенные в бесконечных мольбах к богине об «обычной» жизни, не были слепым шагом в бездонную пропасть, но... Натаниэль взглянул на Юнилию и тотчас ощутил, как взор обволакивает мутная пелена раздражения.
Но мог ли он это знать наверняка, если все его чувства, накаленные до предела, — это всего лишь злоба, ненависть, презрение, обида и отчаяние? За ними — только беспросветная мгла.
Жесткая мочалка продолжала немного неприятно царапать кожу, оставляя после себя красные следы-полосы.